Квартира у меня – семьдесят метров. В ней две отдельные комнаты, потому что в древние времена «родители» жили тут вместе с «детьми». Еще в квартире имеется такая замысловатая примочка, как «кухня» — там, еще в средневековье, «жена» готовила еду для всей «семьи» (дешевых wok-снеков тогда, по всей вероятности, еще не придумали). Пол у меня из настоящего дерева, потолок высокий, иногда с него падают куски антикварной штукатурки. Апартаменты и правда выглядят, как заброшенный императорский дворец в Хюэ – следы былой роскоши, которая, со сменой эпох и эстетики, уже больше с роскошью не ассоциируется, а ассоциируется скорее с интерьерным чудачеством.
Окна комнаты, в которой я сплю, выходят на тот самый серо-черный обелиск. Ночью хорошо видно, как унылые фигуры возлагают к месту, где когда-то горел «вечный огонь», бумажные «Мерседесы», как разбрасывают по углам площади «эзотерические доллары», приобретенные в «лавке мертвых»[9]. Как сжигают пучки душистых палочек на стихийных алтарях предков, которыми, как могилами, испещрена теперь вся площадка вокруг обелиска. Это обычно происходит в полной тишине. Китайцы, которые поддерживают чистоту у алтарей или колдуют с помощью «вещей мертвых», не здороваются с другими людьми, которые пришли за тем же. Иногда сюда приводят одетых в красные балахоны шаманов, которые долго бубнят над подношениями или гадают на кубиках и узелках. Переход под площадью всегда заставлен свечами, а его стены обклеены фотографиями улыбающихся с того света китайцев. Трепещущий свет свечей гуляет по лицам людей, которых давно нет на этом свете, и надо иметь железные нервы, чтобы по своей воле спуститься туда. Сейчас этот переход (да и вся площадь) больше напоминает храм мертвых, чем монумент какой-то «победы», про которую уже все давно забыли.
Время от времени, наблюдая за тем, как выглядящая вполне современно девушка сомнамбулически перемещается по площади, расставляя в «правильных местах» свои передачи умершим родственникам, я улыбаюсь. Неужели это не смешно? Такие прагматичные в торговле, китайцы становятся наивными, когда речь идет о вопросах бытия и небытия.
Они верят, что у умерших может быть «здоровье» и «благополучие». Они тешат себя надеждой, что после смерти душа продолжает ездить на «Мерседесах» и жрать утку по-пекински. И что ей, умершей душе, есть какое-то дело до того, как чтут ее память те, кто остался в мире живых. Хотя очевидно, что никакой жизни после смерти нет, как нет ни рая, ни ада. Никчемное существование нашей души оканчивается вместе со смертью физического тела.
А порой – задолго до смерти. Хотя, кто бы мне объяснил, почему иногда, выглядывая из окна или переходя площадь Мертвых, я не могу избавиться от ощущения, что над ней витают сонмы невидимых, но от этого не менее реальных душ.
Барыга
Из-за того, что бизнес у меня небольшой, я не могу позволить себе жилье в роскошных домах-небоскребах с окнами на всю стену, с огромными net-визорами и панорамными видами на наш прекрасный город. Я живу в скромной старой квартирке, которая осталась мне от родителей. Квартира – в приземистом доме в историческом центре Минска, внутри первой кольцевой. Рядом – магазин «Детский Мир» и улица Колоса, названная в честь хлеборобов Северо-Западных территорий, собирающих колосья, из которых изготавливают хлеб.
Дом мой построен по древней технологии, из больших бетонных панелей. Он очень надежный в отличие от многих новомодных домов. Только в нескольких местах панели потрескались и обсыпались. А так – стоит и, как мне кажется, будет стоять еще тысячелетиями: армированный бетон, что с ним может случиться? У меня однушка, в ней, кроме старинной чугунной ванны, есть еще кухня, а в ней – настоящая газовая плита, на которой я время от времени с удовольствием себе готовлю.
Такие дома называют «хрущевками» – потому что они все небольшого размера, 4–5 этажей, и с близлежащих деревьев на балконы в мае-июне слетается много хрущей. Из точно таких же панелей построены и девятиэтажные дома в Зеленом Луге, но они «хрущевками» не называются, потому что хрущи до девятого этажа долететь не могут.
На площадке между вторым и третьим этажами меня встречает мой «сосед через стенку», Сан Саныч, он же – дядя Саша. Он курит сигарету из табака в цветнике, который сам оборудовал на площадке. Здесь в наличии имеется картина Шишкина «Утро в сосновом лесу», два старых кресла, на которых Сан Саныч собственноручно сменил обивку, стол, на котором стоит пепельница, а также множество разнообразных растений, которые необходимо все время поливать. Увидев меня, он улыбается, пожелтевшие от табака усы, которые вызывают сложную ассоциацию с упомянутыми выше колосьями, ползут вверх, и в них тонет его нос картошкой.
— О! Сосед! – басит он и звучно чешет грудь под линялой тельняшкой.
Если попробовать описать Сан Саныча на современном языке, ничего не получится. Потому что в мире брендов, net-визора и рекламных типов просто не осталось таких живых персонажей, как он. Он толст, но не той коммерчески привлекательной полнотой, какой полны герои роликов пельменей «Равиолики» или вареников «Сибирское чудо». Он – человек компанейский, но не той компанейщиной, которую мы видим в промо водки «Русский стандарт». Он добр, но, опять же, его доброта не похожа на доброту пива «Арсенального». Он любит потрындеть, но его трындеж не похож на трындеж фирменного «мужика-соседа» из рекламы «Велком» «Все говорят».
Я пытаюсь сделать шаг вверх по лестнице, к себе на третий этаж, но он, конечно же, останавливает меня.
— А вот еще случай был, – бросает Сан Саныч мне прямо в спину, зная, что я остановлюсь, чтобы послушать. Я и в самом деле останавливаюсь, – исполнилось мне тогда 16 лет, получил я паспорт, и пошли мы с друзьями это отметить. Купили бутылку водки и поехали на Минское море. Там взяли лодку напрокат на два часа, отплыли немного от лодочной станции, водку выпили и давай рыбу ловить. А тут – на тебе – и началась настоящая июльская буря! Дождь! Град! Ветер! Нас отнесло к берегу, мы гребем, а ветер нас относит. Час, второй. Ну скажу так – не меньше четырех часов гребли! Руки все в кровь постирали! А лодка – с места не сдвинулась! Как заколдованная встала! Тьфу ты! Я уже не рад был ни водке, ни паспорту, ни взрослой жизни! А ты говоришь!
Дядя Саша замолк, то ли история кончилась, то ли задумался о чем-то своем, вспомнив еще какую-то историю.
— И чем все кончилось?
— Ну понятно чем. Я на Галине женился, – сказал он мудро.
— А с лодкой?
— А с лодкой? – переспросил он и отхлебнул пива из полторашки, которую прятал под креслом. – Мы с волнами тогда боролись-боролись и сдались. Направили лодку по ветру, к противоположному от станции берегу. Пристали, спрыгнули прямо в воду и, как бурлаки, за канат ее по мелководью потянули. Тянули весь вечер и полночи. Пришли, лодочника разбудили. Он нам паспорта вернул и за перебор по времени денег не взял. Добрый был человек. С пониманием. Посмотрел на наши разодранные физиономии и сказал: «Не, ребята, я с вас денег за задержку брать не буду. Хоть вы лодку только на два часа и арендовали». А тут как раз и утро пришло. Мы – в электричку и домой. А я такой усталый был, что в утреннем троллейбусе взял и отключился. Меня будят, а мне кажется, что сегодня выходной, а меня мама в школу поднимает, трясет. А я говорю: не, не надо, сегодня же выходной! Смотрю, а это не мама, а мужик, а сам я – не в кровати, а на полу в троллейбусе. А ты говоришь!
